Только в больнице я понял, что меня парализовало»: история Александра Ли

В 2014 году на Александра Ли на улице набросились активисты национал-социалистического движения «Реструкт». Они нанесли ему множество ударов по шее и спине. Спустя четыре года Саша рассказывает, как снова начал ходить и каково это – жить после нападения.
Летом 2014 года Саша возвращался с работы, когда около метро “Сокол” к нему подбежала группа молодых людей. Это были активисты ультраправого движения “Оккупай-наркофиляй”, которое создал известный националист Максим “Тесак” Марцинкевич. Саша Ли был не единственной жертвой “Оккупая”, и в 2019 году все нападавшие и идеолог группировки находятся в СИЗО, отбывают наказание в колониях или осуждены условно. Спустя пять лет после нападения Саша приехал из Южной Кореи в Москву со своей девушкой Олесей – мы встретились с ними и поговорили с Сашей о жизни после нападения.

– Давай попробуем вспомнить, как это было. Расскажи о нападении – что ты делал, что чувствовал в моменте?

– Это было непонятно, стремительно. Было еще рано, около девяти вечера. Я стоял на остановке около метро “Сокол”, ждал трамвая. Женщина рядом окликнула меня – сказала, чтобы обернулся, и смотрю – бегут. Молодые ребята, коротко стриженные, с телескопическими дубинками. Один из них замахнулся, и я понял, что они бегут просто бить.

– Ты уже тогда знал, как выглядит телескопическая дубинка? Ничего себе.

– Ну, я же мальчик. К тому же мне до этого случая уже два раза приходилось встречаться со скинхедами. Тут я не сразу понял, кто эти люди – пока не начались крики: “Стой!”, “Убью!”, “Зарежу!”. Много обзывались: “черножопый”, “узкоглазый”, было очень много мата. Меня удивило, что с ними была еще девочка (Елизавета Симонова по прозвищу “Лютая”, – прим. авт.), меня это очень удивило. Она снимала на камеру.

Они догнали меня, схватили за плечо, развернули. Сначала было несколько ударов, а потом из трех перцовых баллончиков мне начали заливать всю голову: глаза, уши, рот, нос – все было залито перцовым газом. И когда они уже дезориентировали меня, началось избиение. Сначала я упал, потом вставал, потом поднялся на ноги – хотел посмотреть, что происходит сзади. Повернулся и последнее, что увидел – парень замахивается телескопической дубинкой, бьет, и все, я падаю. Я оставался в сознании, но с того момента я ничего не чувствовал.

– О чем ты думал в этот момент?

– Мне кажется, что я ни о чем не мог думать. Первые удары были не сказать, что очень болезненными, а когда по спине ударили – все и вовсе отключилось. У меня просто нервные окончания отказали, чувствительность пропала.

Когда они обездвижили меня, начали обыскивать. Кто-то сидел на спине и держал: вытащили из портмоне все деньги, сам кошелек засунули обратно в джинсы. Разблокировали телефон, начали смотреть телефонную книгу. Начались вопросы: “Где наркотики, где деньги?” Меня это очень удивило. Я отвечал – какие наркотики? Какие деньги? Первые два раза спрашивал Макаров (Андрея Макарова в 2016 году суд приговорил к шести годам колонии – прим. авт.): они нервничали, когда я не отвечал – брали за волосы, били по голове.

Потом они что-то обсудили между собой, собрались, развернулись и побежали в сторону метро. Последней убегала Лиза. Было светло, много людей. Но пока меня избивали, никто не подошел.

– Когда они убежали, кто-то помог тебе?

– Да, подошли несколько парней, сказали: “Давай поможем”. Я попросил не трогать меня и дать воды: пить я хотел ужасно. Они вдвоем меня подняли под руки, посадили на бордюр – я с этого бордюра сразу упал. Я на тот момент не понимал, что меня парализовало. Просто ничего не работало, и я не мог понять, почему. Эти же парни вызвали скорую, вызвали наряд. Минуты через две или три подошел еще один человек в штатском, представился сотрудником полиции. Потом подъехала скорая помощь, приехали оперативники, очень много людей.

Что меня парализовало, я понял только в больнице, спустя время. Это был шок. Я поверить не мог, что все. Потом поговорил с врачом своим лечащим – он дал 90%, что я больше никогда не встану. Я думал, что все: жизнь остановилась, закончилась.

Рядом со мной никого не было. Я был совсем один. Потом меня нашел друг. И он уже начал что-то делать: его соседи, у которых была своя юридическая контора, сначала сами мне помогали, а потом нашли “Гражданское содействие”. Какая-то надежда, конечно, появилась – но это все было спустя месяц или полтора. А до того все было, как в страшном сне. Было очень тяжело, я отказывался от питания – депрессия была слишком сильной.

– Что ты чувствовал потом, как перенес операции? Сколько денег ушло на все это, и как тебе помогли пожертвования?

– Меня выписали в октябре – почти через пять месяцев – я улетел домой в Ташкент. Там пытался лечиться сам, летал в Калининград в клинику. В Узбекистане не очень сильная медицина. Меня обнадеживали, конечно, но я пил горы таблеток – а результата не было. Начал развиваться артроз тазобедренного сустава: побочный эффект гормональных препаратов. Перелом головки берцовой кости нашли только в 2016 году, и это был предел: я вставать не мог, спать не мог, есть не мог. Любое движение причиняло такую боль, что я обезболивающие пачками принимал.

В сентябре 2016 года мне сделали первую операцию в Ташкенте: эндопротезирование головки тазобедренного сустава. В ноябре меня отец забрал на реабилитацию – он живет в Южной Корее. Три месяца я сидел дома и ждал страховку, но это того стоило: мой полис стоит 100 долларов в месяц и покрывает 90% стоимости лечения, даже сам имплант. Когда делали вторую операцию, уже в Корее, само вмешательство стоило 18 миллионов вон – но со страховкой я заплатил всего миллион 800 тысяч, около 1700 долларов.

Обе операции прошли хорошо: после них сразу наступило облегчение. Я не знаю, сколько мы потратили всего – какое-то время считали, тысяч до 20 долларов, потом сбились. Какое-то время считали сколько денег тратится, потом со счета сбились. В “Гражданском Содействии” на мое лечение собрали больше пяти тысяч долларов. Это была ощутимая помощь – почти четверть всех расходов.

Честно говоря, я не ожидал, что будут деньги жертвовать. Я как будто заново в людей поверил. Иногда кто-то общался со мной лично: одна женщина из Израиля звонила, посылала мне деньги в Ташкент, спрашивала, как я, что случилось, как самочувствие. Еще одна женщина писала, блогеры, журналисты.

Люди спрашивали – я отвечал. Не было ни агрессии, ни жажды мести.

– Наверное, это еще не конец? Что говорят врачи?

– Пока сказали, что больше ничего не надо: надо передохнуть. Сейчас улечу обратно в Корею, там спортзал, реабилитация. Это большая работа, три-четыре часа в день. Но я хорошо справляюсь: когда корейские врачи смотрели результаты МРТ, они поразились, что с такой травмой я вообще могу ходить – а я ходил. Это больно, но лучше так, чем лежать.

– Что изменилось для тебя за эти четыре с половиной года?

– Не знаю, я просто хочу спокойно дожить свою жизнь. У меня нет такого зла, чтобы я ненавидел кого-то – я же знаю, что это просто дети безмозглые были. Я много думал: и что сам виноват, и что стечение обстоятельств привело. Но все равно не могу понять – за что? Я столько задавался этим вопросом, но своей вины там не увидел ни тогда, ни сейчас не вижу. Сначала была озлобленность, было желание сделать что-то подобное с ними, но я отхожу быстро. Что случилось, того не вернешь назад – эти минуты, секунды. А когда на ноги встал, уже и настроение получше стало: я ведь лежал все время, я же думал, что так всегда будет.

Меня поразили эти ребята на суде: сидя в клетке, они болтаются, чувствуют себя вальяжно… Это дико для меня. Это все, наверное, из семьи идет, но как так может быть – для меня это большой вопрос.

– Все это как-то изменило твое восприятие мира? Я вижу, что вы многого боитесь – ездить в электричках, например. Почему? Расскажи об этом.

– Ну, во-первых, тяжело – ноги болят. Но немного страха тоже есть. В России все это чувствуется очень сильно: раньше я Москву по-другому воспринимал, увереннее был. Сейчас я бы ночью никуда не поехал, а раньше мог. Я вообще не хотел сюда возвращаться, но не могу – у Олеси родственники здесь, у меня тоже дела, суды, в конце концов. А в Корее такого нет, там спокойно совсем.

– Каково это: жить в стране, где ты – объект ненависти только потому, что отличаешься внешне?

– Сейчас вот я приехал, и есть ощущение, что люди косятся, смотрят не по-доброму. Но я человек неконфликтный, всегда со всеми общий язык находил. Хотя я все равно приезжий здесь, и много разных историй слышал. Большинство населения Узбекистана все равно хоть раз, да выезжали на заработки сюда, и все так или иначе сталкивались с этой ненавистью: с тем, что их унижают, оскорбляют, обзывают. Я вот родился и вырос в Узбекистане, и там, хоть и многонациональная страна – но люди очень приветливые, добрые, там нет такого, чтобы одни не любили русских, а другие – кого-то еще.

– Ты слышал другие истории? Про Джумахона Каримова, Сулаймона Саидова?

– Да, я читал историю Сулаймона, которому в глаз выстрелили, очень жестоко все получилось. Я ему очень сильно сочувствую – если была бы возможность, я бы помог.

– У тебя остались невысказанные вопросы к тем, кто на тебя напал?

– Нет.

– То есть для тебя это что-то уже законченное?

– У меня только одно пожелание – чтобы их закрыли навсегда, изолировали от общества нормальных людей. Чтобы они никому жизнь не портили больше.

– Расскажи немного о себе. Откуда ты, из какой семьи? Как твоя семья оказалась в Узбекистане – вы же этнические корейцы, верно?

– Мои родители родились в Узбекистане, а бабушка – переселенка с Дальнего Востока.

Это было насильственное переселение корейских беженцев, еще Сталин руководил депортациями. Отправляли в Казахстан и Киргизию, в Узбекистан и Таджикистан – на болота, на земли с неплодородной почвой. Просто пригоняли солдаты, и беженцы там начинали выживать.

Я родился в городке Ургенч. Отец у меня – связист, а мама – бухгалтер. Город небольшой, очень много корейцев, но между собой мы все говорили на русском. Я закончил школу, поступил в университет в Ташкенте на экономиста – но не доучился, даже на бюджетном отделении очень много просили взяток. Сначала уехал к родителям, потом женился, потом родился ребенок – и в 2007 году я принял решение ехать в Москву работать.

– И как ты переехал в Москву, чем занимался здесь?

– У меня тут братья были: я прилетел, меня встретили, у них поселился. Город большой, Красная площадь красивая. Мне давно хотелось переехать, я был рад. На третий день после прилета я уже вышел на работу: официантом в ресторан японской кухни, на улице 1905 года.

Но вообще мигрантская жизнь – она тяжелая, самое тяжелое – найти деньги. В связи с кризисами, новыми законами, становилось все тяжелее. Как правило, все работают, где приходится. И мне кажется, что это очень сильно сказывается на человеке – когда он делает то, что ему не нравится.

– Чем ты занимаешься сейчас, где живешь?

– Живу сейчас в Южной Корее, город Синчанг – Олеся там работает, и мне пришлось тоже туда переехать. В Корее города все маленькие: у нас тысяч 20 живет, и там очень спокойно. Люди всегда улыбаются почему-то, всегда все веселые. Я за эти два года настолько привык этих людей видеть позитивных, теперь сюда приехал – и не понимаю, как я тут жил. Там очень красиво, особенно осенью и весной. В Корее очень много гор, даже в самом городе горы есть, зелень.

Я хотел работать – но пока никуда не берут, работы легкой для простых людей там немного, а физический труд не годится из-за моего состояния здоровья. Думаю, может машину купить – на машине работать, но пока денег нет. Без денег везде сложно.

Я пока язык учу – записался на бесплатные курсы в центре помощи иностранцам. Потихоньку выучил алфавит, начал понимать, читать, писать.

– Расскажи про Олесю: как вы познакомились, где?

– В фейсбуке! Я ее комментарии читал, читал, читал и читал, и решил написать. Познакомились, месяцев пять общались в комментариях, даже сообщения друг другу не писали. Потом уже начали переписываться, обменялись телефонами, созваниваться начали, и вот теперь живем вместе.

– Как ты думаешь, что будешь делать дальше?

– Не знаю, сложно ответить. Наверное, жилье надо покупать, дом вот хотим очень. Но пока не можем решить, где. Олеся хочет жить в Краснодарском крае, в каком-нибудь тихом месте. Она думает, что всю жизнь в Корее не проживешь: там и правда тяжело, даже умирать очень дорого – похороны стоят тысяч 20 долларов. Но я пока не могу определиться. Мне нравится там больше, чем в России.

https://refugee.ru/publications/tolko-v-bolnitse-ya-ponyal-chto-menya-pa...